Философ: Чем патриархальнее общество, тем нужнее ему война

Философ и исследовательница Оксана Тимофеева, в недавнем прошлом профессор Европейского университета, уехавшая в Германию после начала войны, представила в Берлине свою книгу "Мальчики, вы звери". В ней она анализирует возникновение в человеческой культуре механизма насилия. В интервью DW автор рассказала, почему для выживания в обществе человеку приходится отказаться от эмпатии и как государство, подобно Кроносу, пожирает своих детей.

Об отце, который за руку ведет своего сына в жестокий мир взрослых

DW: Вы подчеркиваете, что ваша книга не о войне. Но само название "Мальчики, вы звери" невольно заставляет думать о той волне насилия, которой мы стали свидетелями. Ведь каждый сегодня задает себе вопрос, как люди превращаются в зверей, какие механизмы при этом работают.

Оксана Тимофеева: Да, книга не о войне, но война, конечно, - фон, на котором она была написана. Я работала над ней в разгар войны, когда оказалась в Германии. Это моя авторская, критическая работа с Фрейдом и с его версией психоанализа. Кто-то скажет, что Фрейд устарел, а психоанализ - вообще что-то древнее. Мне тоже не нравится фиксация Фрейда на сексуальности, но он нащупал что-то очень важное, что до сих пор еще остается недопонятым в нашей культуре. Это механизм, связанный с насилием, и с тем, что в социологии называется гендерная социализация.

Мы все проходим, в антропологическом смысле, гендерную социализацию по мужскому типу. Что имеется в виду? Очень маленький мальчик жалеет каких-нибудь зверей. И он играет в этих зверей, он с ними разговаривает, он воспринимает этих зверей как ближних, и может себе представить всех членов своей семьи, например, как лошадок. Допустим, это происходит в начале XX века, когда начинается Первая мировая война. В это время автомобилей еще не было, не была эта индустрия развита, а лошади были везде, где были люди. Поэтому мальчик их видел каждый день. И видел, как этих лошадей бьют. И вот он видит, как бьют лошадь, и начинает плакать, а отец ему говорит: "Не плачь, лошадке не больно".

Вот этот момент я и называю гендерной социализацией по мужскому типу. То, что говорит отец, неправда. Отец лжет, и ребенок об этом знает, потому что эмпатия в нас вшита с самого детства. Но появляется фигура отца, который за руку ведет своего сына в жестокий мир взрослых, в котором насилие по отношению к слабому, к тому, кто не может дать сдачи, является нормой. И в качестве насилия не всегда даже считывается. Оно может выдаваться за заботу, как, например, гендерное насилие или насилие над детьми в семье, семейное насилие, или полицейское насилие, насилие государства над своими гражданами, насилие капитала над потребителем, над людьми, которые трудятся.

О "машине маскулинности"

Другая история - о том, как Ницше сходит с ума. Он видит, как бьют лошадь. И он бросается к этой лошади, начинает ее обнимать, плакать, падает и больше никогда не приходит в сознание. С этого начинается его душевное заболевание, из которого он никогда не вернется в мир людей. Он отвергает, не принимает социализацию, отказывается заступить за этот порог и сказать, что это нормально. Лошадь - это, конечно, универсальная метафора. Анализируя эпизод с лошадью, который описывает Достоевский в "Преступлении и наказании", я обращаю внимание на то, что сцена, которую видит Раскольников за два дня перед тем, как пойти и убить старушку топором - это сон о том, как группа пьяных крестьян очень жестоко, чудовищно и с радостными воплями убивает лошадку. И маленький Раскольников наблюдает эту сцену вместе со своим отцом, который тоже ему говорит - не лезь, не вмешивайся, не впутывайся. Вот это тот самый порог, который мы перешагиваем. Его я называю "машиной маскулинности", машиной производства маскулинности, машиной производства мужского. Когда, грубо говоря, как мальчики, мы все проходим такую инициацию, такое инициатическое становление отцом, тем, кто будет руководить, тем, кто будет принимать решения, тем, кто будет определять, кому больно, кому не больно.

Он учит, кого можно бить, а кого нельзя. Что можно бить всегда тех, кто не может ответить, не может дать сдачи. А нельзя тех, кто может. Вот так, в фундаментальном смысле, война - это такой пароксизм, это такой триумф машины, маскулинности. Это ее триумфальный ход, это ее неизбежное логическое следствие. Чем более патриархальное общество, тем нужнее ему война. Мы органичным образом вошли в эту историческую фазу. И этот механизм обнажился на государственном уровне.

Но я не назову это "озверением", потому что на самом деле это не о том, что люди вдруг становятся зверями. Мы всегда и были зверями. Зверь это, может быть, как раз тот беззащитный, кого убивают. Есть что-то очень человеческое, слишком человеческое в таких вещах, как, например, машина войны.

- Правильно ли я понимаю, что в детстве мы вынуждены отказаться от эмпатии, чтобы социализироваться? И человек, попадая на войну, тоже должен отказаться от остатков своей эмпатии, чтобы выжить и социализироваться в этих условиях? Потому что есть, опять же, какой-то руководитель, какой-то генерал, который приказывает ему отбросить человеколюбие, как в детстве говорил отец ребенку?

- В принципе, да. У каждого из нас, в большей или меньшей форме выраженный, бывает свой порог выхода в большой взрослый мир, где серьезные люди решают за менее серьезных. За нас, женщин, детей, собака, улиток, растения.

Мы сами можем хотеть быть теми, кто решает. Например, мы можем думать: "О, мы вот сейчас выйдем на уровень государственного управления. А поскольку мы добрые и хорошие, мы сделаем всё по-доброму и хорошему". Нет, по-доброму и хорошему не получится. Потому что сначала, чтобы добраться туда, нужно уже совершить какие-то инициатические действия. Как захватить власть? Ты не можешь это сделать без каких-то предварительных шагов, которые будут связаны с той или иной степенью насилия, коррупции или преступления. Это относится и к борье за власть демократическим путем. За этим всегда стоит какая-то ритуальная антропологическая составляющая, и она связана с нашими многовековыми, тысячелетними институтами отцовства и семейными институтами.

Вот, скажем, есть такая вещь, как превентивное насилие. В мифе об Эдипе царь, правитель города Фивы, получает пророчество, в соответствии с которым его сын должен его убить. Эдип решает избавиться от младенца. Мальчику связывают ноги и бросают его в пустыне. Это и называется в политических категориях - превентивное насилие. То есть маленькому мальчику связали ноги, бросили в пустыне, потому что иначе бы он сам бы первый на нас напал. Это касается вообще очень многих современных войн. "А если бы мы первые не начали, они бы сами бы на нас напали".

Об этом писал и другой философ - Серж Леклер. Кронос или Сатурн, пожирающий своих детей - это такая архетипическая фигура, мифическая, которая вшита в историю западной культуры настолько крепко, что мы не можем просто так из нее выпутаться. И создание демократических институтов, конечно, направлены на какое-то постепенное обуздание вот этой традиционной ритуальной составляющей. Но и по сей день мы видим, что эта машина возвращается, от нее не так-то просто избавиться.

О моменте, когда государство пожирает своих детей

- Как этот миф проявляется в современном социуме? Это правительство, пожирающее свой народ, или это какие-то мощные государства, пожирающие более слабые?

- И то, и другое. Это Джордж Буш, который предпринимает атаку на Ирак, поводом для которой стало наличие там какого-то страшного оружия. Это и "Я вам покажу, откуда на Беларусь готовилось нападение" (ставшая мемом фраза Александра Лукашенко. - Ред.), такой вот архетипический пример этого превентивного насилия.

Момент, когда государство пожирает своих детей обнаруживается, когда начинается мобилизация. И государство приходит к вам в дом, стучится в дверь и говорит: "Так, мужчины есть? Вот вас-то я и буду кушать". Получается, что ценой выживания государственной власти становится биологическое тело мужского населения.

У меня был такой страшный сон, когда война началась, что всех мужчин мобилизовали и остались только мы, девчонки. И вот за нами приходят и какие-то более пожилые женщины, которые не нужны в войне, они нас как-то прячут, тех, кто помоложе, посильнее, кто еще может маршировать в строю. Это, конечно, страхи, связанные с тем, что я тоже прохожу гендерную социализацию по мужскому типу. Я вместе со всеми, сама того не замечая, переступаю порог, становясь взрослым человеком, полноправным членом общества, становлюсь человеком с меньшей толерантностью к насилию.

Метафора с животными показывает, как работает механизм зачистки и избавления общества от неподходящих элементов. То животное, на которое возлагаются все грехи и которое изгоняется, которое травят, которое уничтожают беспощадным образом. Крысы, тараканы, лошади. Потом появляются какие-то лица, приравненные к животным. Лица, имеющие меньшее количество прав. Сначала заключенные - ну они же преступники, значит, с ними так можно. Потом появляются "иноагенты", которые тоже пришли откуда-то извне, несут какую-то чуждую нам повестку. Постепенно вот эти клешни превентивного насилия начинают пронизывать общество, и в итоге оно вырождается в тоталитарную диктатуру.