Сергей Лебедев: Почему русский человек боится свободы
4 апреля 2016 г.
На суперобложке немецкого издания романа Сергея Лебедева "Люди августа" написано, что его не дали напечатать в России. Информация эта устарела: книга только что вышла и по-русски в издательстве "Альпина Паблишер". Она анонсируется как "исторический детектив, семейный роман и порой захватывающий триллер". Автор, как подчеркивает издательство, заставляет задуматься "о нашем национальном характере", о том, "почему русский человек по сути своей просто боится свободы".
Так же оценивает роман автор большой рецензии, которая опубликована в одной из крупнейших немецких газет Frankfurter Allgemeine Zeitung. "Роман в России все-таки напечатан, - подчеркивает немецкий критик, - но это ничего не меняет в том, что критический взгляд на свою страну и ее историю в России остается нежелательным".
С Сергеем Лебедевым встретился обозреватель DW Ефим Шуман.
DW: Ваш новый роман называется "Люди августа". Имеется в виду август 1991 года, разгром путча ГКЧП, скорый развал СССР. Но снова, как и в прежних ваших книгах, речь идет о преодолении прошлого…
Сергей Лебедев: Август 1991-го для меня и, может быть, для какой-то значительной части моего поколения - это то, что я называю временем открытых дверей. Еще в конце 1980-х годов, когда мы были детьми, нас готовили к жизни в бесконечно длящемся Советском Союзе, и никто не предполагал, что через два-три года такой страны не будет. Нас готовили к определенной жизни, в которой прошлое является ненужным грузом, - скрытое, темное, неугодное прошлое. И вдруг, как по мановению волшебной палочки, в начале 1990-х открылся мир. Открылось то, что, в общем-то, всегда было с тобой как какое-то предчувствие, какая-то догадка, но ты ничего об этом точно не знал.
История и моей семьи в нашем общем советском варианте всегда начиналась с 1917 года. Как будто до этого ничего не было. Сняли когда-то фильм про милицию "Рожденная революцией". Так и наша семья для меня: "рожденная революцией". У нас никогда и ничего не могло быть в дореволюционном прошлом России, как и - уже пространственно - ничего не могло быть где-то вне Советского Союза. И только август 1991-го помог даже моей бабушке избавиться от страха, который жил в ней всю ее советскую жизнь и, наконец, просто рассказать - причем не только мне, ее внуку, но даже ее сыну, моему отцу, - кто мы такие и откуда мы пошли. И вдруг открылись столетия, открылись связи с разными странами, оказалось, что мои предки так или иначе участвовали в разных серьезных поворотах российской истории. Так было с многими. Оказалось, что ты - не советский пробирочный человек, а человек, связанный тончайшими нитями, в общем-то, со всей мировой историей.
- Мы не знали не только ту историю, которая была до 1917 года, но и подлинную историю после 1917 года, историю нашей страны, нашего народа. Она была либо замолчана, либо совершенно фантастически искажена. Это одна из главных линий романа.
- Действительно, для российских, советских стариков история до 1917 года оказалась более удобной для рассказа, более безопасной, - потому что они рассказывали не о себе самих. Они рассказывали о своих предках. Здесь парадокс: мы так много узнали о том, что было до революции и, несмотря на все свободы, все равно знали очень мало о том, что на самом деле происходило в двадцатых, тридцатых, сороковых годах ХХ века. Парадокс объяснимый: здесь люди старшего поколения рассказывали уже о себе самих. И моя бабушка, которая была редактором "Политиздата", что перешло и в роман, повествование о себе самой уже отредактировала. За изобилием ее наследственной памяти было скрыто то, что она не хотела сообщать о тридцатых и сороковых годах. Я, собственно, и пытался рассмотреть эту ситуацию: когда именно то, о чем она хотела умолчать, вернулось в Россию в конце 1990-х как исторический рок.
- Последние несколько лет в России сложилось иное отношение к исторической памяти, чем было во времена, как вы их называете, "открытых дверей". Очевидно желание приукрасить прошлое или промолчать, или даже агрессивное нежелание видеть правду. Почему произошла такая трансформация?
- Ключевое слово здесь - страх. Конечно, в начале девяностых, в середине девяностых мы, жившие в России, были тоже погружены в пучину самых разных новых страхов: страх бедности, неопределенного будущего, страх перед бандитами. Но это были, так сказать, частные страхи. Тогда исчез национально-образующий или государственно-образующий страх, который для России, наверное, является проклятием, - страх государства. И само государство стало в этом смысле призрачным. Его роль в жизни людей свелась фактически к минимуму, на уровне выплат-невыплат зарплат и прочего.
Сейчас, когда страх государства вернулся, люди снова вынуждены изобретать стратегии поведения: как с этим страхом жить. В частности, люди не хотят знать о прошлом, пытаются избегать дискомфорта и поэтому не желают знать о неприятном прошлом. В том числе - о своем собственном. В рамки этой стратегии поведения вписывается и, скажем, та волна ажиотажного или волонтерского патриотизма, которая случилась в связи с аннексией Крыма. Тогда люди сами, по собственной инициативе, стали писать посты в социальных сетях, наклеивать наклейки на машины, делать самодельные плакаты... Я ее рассматриваю как попытку отделить себя от других, показать, что ты - "свой". Этот экстаз лояльности - попытка показать, что ты доброкачественный гражданин. Что тебя, если говорить жестко, не надо забирать первым.
- Да, но никто этого реально не требует - показывать, что ты лоялен. И никто не угрожает тем, кто не носит гвардейские ленточки…
- Я скажу довольно провокационную вещь. В России сейчас часто сравнивают сегодняшнее время со сталинской эпохой и говорят: смотрите, ну, таких же репрессий нет, даже невозможно себе представить, что могут быть, никого не расстреливают, не шлют массово в лагеря... Но мне кажется, что для того, чтобы пробудить эту наследственную память в людях, память страха, сталинские масштабы и не нужны. При нынешнем совершенстве медиа достаточно взять 15-20 человек, выступавших на Болотной, посадить их на несколько лет, и все всё поймут. При этом нельзя забывать, что средний российский человек живет в правовом вакууме, и прекрасно это знает. С ним, если он кому-то перейдет дорогу, могут всегда сделать все, что угодно.
Роман, в первую очередь, - это попытка художественными средствами проследить тот путь, который мы проделали, об исторических иллюзиях 1990-х годов. Роман заканчивается взрывами домов в Москве. Из этих взрывов рождается новая эпоха, новая историческая реальность, в которой мы и живем сейчас. Мне кажется, что многие люди в России хотят это понять: почему мы вернулись к тому, с чего начинали, почему так вышло.